В музыкальном творчестве Евгения Клячкина цикл песен на стихи Иосифа Бродского
занимает особое место. Поэзия Бродского, крупнейшего русского поэта нашего времени,
как будто совсем не нуждается в гитарном сопровождении. Давид Самойлов сказал
как-то: "Настоящим стихам гитарная подпорка не нужна". Да и сам Нобелевский лауреат
неоднократно высказывал свое равнодушное отношение к жанру авторской песни.
Что же побудило Евгения Клячкина, автора многих популярных песен на собственные слова,
обратиться к сложной и, на первый взгляд, далекой от песенного мира поэзии Бродского?
В чем причина того, что, именно благодаря музыке Клячкина, написанной к поэме
"Шествие" и некоторым другим стихам Бродского в начале шестидесятых и в семидесятые
годы, стихи эти, ни разу не опубликованные в печати в те "застойные" времена и бывшие
достоянием сравнительно узкого круга московских и ленинградских интеллигентов, сразу
стали популярны и известны по всей стране? Хорошо помню, как в сибирской тайге и
ленинградских электричках геологи, туристы, студенты распевали в ту пору чеканные
строки: "И значит, не будет толка от веры в себя да в бога, и значит, остались только
Иллюзии и Дорога". Появившиеся в то глухое безвременье песни Клячкина на стихи
Бродского, вместе с песнями Галича, Окуджавы, Кима и раннего Высоцкого, заложили
основы "Магнитофониздата", вызвали множество подражаний и послужили великому делу
приобщения к истинной поэзии людей от нее далеких.
Дело, видимо, прежде всего в чутком поэтическом слухе Евгения Клячкина, его редкой
музыкальной одаренности, давшей возможность извлечь для слухового восприятия
внутреннюю сложную, но гармоничную мелодию стихов Бродского во всей их многоплановой
полифонии. Ему, как никому другому, удалось уловить не только музыку самих стихов, но
и авторскую манеру их чтения. Мне неоднократно приходилось слышать, как Бродский
читает свои стихи, и мне кажется, что при всей внешней непохожести пения Клячкина на
глуховатый, чуть завывающий голос читающего поэта звук гитарной струны, щемящий,
иногда кажущийся резким до диссонанса, внезапная смена лирической плавной мелодии
("Ах, улыбнись, ах, улыбнись, вослед взмахни рукой") драматичным и напряженным
мотивом ("Жил-был король...") создают близкое по знаку к авторскому чтению силовое
поле. Услышав хотя бы раз в музыкальном прочтении Клячкина эти стихи, или такие,
например, как "Ни страны, ни погоста" или упомянутых уже "Пилигримов", в мелодии
которых слышатся вагнеровские отголоски уже не хочется слушать их иначе. Так поэзия
Бродского, взятая "с листа", получила как бы отдельное звуковое существование.
В песнях на стихи Бродского полностью реализовался безусловный талант
Клячкина-композитора, автора удивительных мелодий ("Баллада короля", "Ах, улыбнись",
"Романс Скрипача" и многие другие). Талант этот сочетается с высоким вкусом в
музыкальной интерпретации сложных поэтических монологов, где голос автора неуловимо
переплетается с голосами его театральных героев - Арлекина, Коломбины, Честняги,
князя Мышкина - и вновь возвращается к их создателю, человеку, как и они, обреченному
на одиночество и непонимание во враждебном ему мире, сам воздух которого для него
губителен.
И здесь мы переходим к самому главному. Когда я вспоминаю ранние стихи Бродского,
написанные еще в родном Ленинграде, в бесславные для нас, его современников, годы
судебной расправы над ним как над "тунеядцем" и последующего изгнания, то невольно
сам собой возникает вопрос, почему его прекрасные стихи тех лет - "Большая элегия
Джону Донну", "Письма римскому другу" и другие, воспринимающиеся сейчас как классика
и далекие от обличительной политизированной поэзии, такой, например, как песни Галича,
вызвали тем не менее откровенную непрекрытую враждебность у партийных и литературных
чиновников брежневской поры, да и сейчас служат красной тряпкой для подкармливаемых
этими чиновниками охранных отрядов, состоящих из полуграмотных ревнителей "истинно
русской" поэзии? Не по тому ли, что в самой интонации этих стихов, как прежде великих
стихов Мандельштама, органично содержится чуждый им дух одинокого, непокорного,
мучимого мировой скорбью неприкаянного мыслящего интеллигента, само существование
которого чревато угрозой их сытому благополучию? Именно это ощущение обреченности в
бездуховном мире, где утрачены действительные ценности, трагическая щемящая интонация
стихов, подчеркнутая и усиленная музыкой, является основной особенностью этих песен,
дает тот гармоничный синтез, который обеспечивает им долгую жизнь.
