Люди о нем Михаил Кане - "Время вдруг становится судьбой..."
От автора ко второму изданию книги
Любой, кто хотя бы иногда слушает авторские песни, наверняка, знает Евгения Клячкина. Без преувеличения его можно назвать одним из самых
ярких ленинградских авторов. Последние несколько лет он жил в Израиле. В июле 1994 г. неожиданно и непонятно умер. Во время купания в море
остановилось сердце. За несколько месяцев до этого приезжал в Петербург отметить свое 60-летие.
Когда Жени не стало, нам, знавшим его как автора и человека осталось только сделать что-то в его память. Вот так и появилась эта небольшая
книжка. Названа она «Записками» для того, чтобы подчеркнуть, что к литературе ее текст никако-го отношения не имеет. С другой стороны
«свидетельство современника» вроде бы и не обязательно должно быть высокохудожественным.
Если вы прочтете эту книгу и вам захочется раздобыть авторские записи Евгения Клячкина или еще раз послушать уже имеющиеся его кассеты и
диски, моя цель будет полностью достигнута. Михаил Кане Санкт-Петербург, 2000 г.
Солнце нагрело палатку, и я проснулся. Первое, что вспомнил, - начался август. После 91-го года этот месяц (хотя уже прошло много лет)
связан не с лучшими воспоминаниями. Теперь часто слышишь, что тогда безобидные старички сотворили некоторые пустячки. Как это у Зощенко:
«Не знаю, не думаю...»
Вода в озере была теплой. Угли в костре еще тлели - наши великовозрастные дети просидели почти до утра и теперь, соответственно, дрыхли.
Их мамы накануне, предвидя такой оборот, поручили мне сварить крошкам утреннюю кашку, а сами, прихватив остальной мужской контингент,
спозаранку отправились за ягодами. Так что мои одинокие кулинарные занятия сопровождал только радиоканал «Невский проспект».
- В исполнении артиста Леонида Мозгового вы прослушали песню Евгения Клячкина на стихи Иосифа Бродского «Письма римскому другу». Как
сообщили вчера из Израиля, известный бард утонул, купаясь в штормовом Средиземном море...
Я тупо смотрел на приемник, и сказать, что это послышалось, было некому.
Наверное, каждому знакомо ощущение, когда что-то происходит, а вы чувствуете: «ЭТО уже было». И впрямь, в начале 94-го года «Радио Балтика»
передало сообщение о смерти Евгения Клячкина. Услышал я его в машине и по неясным причинам не влепился в соседний «Икарус», а добравшись
домой, начал трезвонить общим знакомым. Никто ничего не знал. Дозвонился до Оли (сестры жены Е. Клячкина) и долго убеждал ее, а главным
образом - себя, что «в случае чего» Таня известила бы ее в первую очередь...
Через два томительных дня позвонил близкий Женин друг Леонид Левин и сказал:
- Приезжай, выпьем!
- Ну! Не тяни!
- Я с ним сегодня говорил, - сказал Леня. Когда Женя в марте 94-го приехал в Петербург
отметить свое 60-летие, он долго выпытывал у меня подробности этой истории. Особенно интересовался реакцией общих знакомых. Тогда-то я и
вспомнил известную примету: когда слух о чьей-то смерти оказывается неправдой - проживет тот человек сто лет. На что уважаемый Евгений
Исаакович попенял мне за незнание национальных традиций, которые в таком случае гарантируют целых сто двадцать лет, и мы порадовались, что
отмечать он будет всего лишь полжизни...
Весь жаркий день 1 августа 1994 года в нашем палаточном лагере крутили приемник. Про Женю ничего не передавали. Мы вспоминали, сколько раз
ходили ложные слухи о смерти Высоцкого. Мы очень хотели надеяться!..
Так сложилось, что знаком и дружу со многими бардами, но с Женей Клячкиным общался больше, чем с другими, хотя закадычными друзьями мы не
были - в незабываемых 60-х этого и не могло быть. При разнице в возрасте в девять лет мы были из разных поколений: его сверстники, хотя и
детскими глазами, но видели войну. А вот в последние перед его отъездом годы мы стали значительно ближе. И получилось, что знаю о нем
что-то не общеизвестное.
Мы в долгу перед ушедшими, и эти записки - малая часть моего долга перед Женей. «Любите меня, пока я жива...» - к мужчинам это тоже
относится.
* * *
С трудом, но все же вспомнил, когда в первый раз вблизи увидел Женю Клячкина. На улице Рубинштейна был Ленинградский дом художественной
самодеятельности, на сцене которого проводился (где-то в начале 60-х) фестиваль самодеятельной песни.
Друзья убедили меня, впрочем без особых усилий, что участвовать в нем мне как исполнителю туристских песен просто необходимо. Решающий
довод, помнится, состоял в том, что большинство тогдашних гитаристов владели тремя аккордами. Мой же арсенал был на два аккорда богаче! Но,
правда, песни те большего и не требовали. Так или иначе, отборочное прослушивание пройти удалось, безусловно по недосмотру жюри.
Потом жребием определялся порядок выступления участников. Авторов собственных произведений и исполнителей чужих песен слушали вперемешку.
Вытащенный мной номер был убийствен, поскольку выйти на сцену (между прочим - впервые в жизни) мне предстояло непосредственно после Евгения
Клячкина. Это я, разумеется, не к тому, что более удачный номер привел бы к иному результату.
В общей артистической единственным невозмутимым человеком, по крайней мере с виду, был именно Клячкин. Остальные страшно волновались.
Некоторые пробовали улучшить состояние известным способом, передавая по кругу мутного стекла граненый стакан. Но, кажется, все были
окончательно добиты, когда за пять минут до выхода на сцену одетый в модный костюм Женя достал из портфеля умопомрачительные туфли. Каждая
была завернута в капроновый чулок...
Ну, а серьезно, когда, стоя в кулисе, я впервые услышал: Не гляди назад, не гляди, Просто имена переставь...
нет, не могу я описать тогдашнее чувство!
По-моему, это было первое Женино лауреатство. Во всяком случае потом, если уж он участвовал в конкурсе или фестивале, то получал лавры
непременно.
* * *
Кажется, что знал его всегда. Но началось зна-комство, конечно, с его песен.
Студенческая компания, зеленый глаз «переносного» магнитофона «Комета» (16 кг, снабженные ручкой) и: Солдат вернулся с войны домой, жена поглядела - чужой...
Впечатление было восторженное. Прежде всего - по контрасту. Дело в том, что Булат Шалвович и другие любимые авторы (в том числе и Женя)
стали нашими кумирами несколько позже. А до них - чего только не пелось у туристских костров! Наши духовные запросы по известным причинам
изысканными не были. В основном увлекал сам процесс хорового исполнения. Поэтому любое трехаккордовое произведение о неважной погоде и
отсутствии любимой в непосредственной близи от автора брало за сердце. Явная самодельность этих песен воспринималась скорее как достоинство.
Так вот, Женины песни на стихи К. Кузьминского, А. Вознесенского, И. Эренбурга, не говоря уже об И. Бродском, прежде всего были «несамодельными».
Они могли нравиться или нет, но талант Жени был неоспорим.
Поэтому, когда в Совете молодежного кафе «Ровесник» (в народе - «Серая лошадь») на проспекте Карла Маркса мне поручили организацию песенных
концертов, Женя был приглашен одним из первых.
Хотя прошло с тех пор тридцать с лишним лет, помню, как он - худенький, невысокий, волосы ежиком, большие и грустные глаза - стоит с
гитарой на подиуме, одна нога на табуретке («ленинградская стойка»!). И даже помню, что он тогда пел: В стеклянной вазе на окне Живет хрустальный зайчик...
Помню также, что пытаюсь при этом употребить впечатление от его песен в корыстных целях и познакомиться с девушкой за соседним столиком:
- Вам нравится?
- Ах, - говорит она, не сводя с Жени затуманенных глаз, - это так романтично и так непонятно!
Сегодня 60-е часто вспоминают. Преимущественно - критически. А вот некоторые мои студенты говорят, что завидуют шестидесятникам. Меня это
не удивляет... А зайчик все неуловим. А город руки поднял...
* * *
Принимаем гостей из московского КСП. Впрочем, может быть, он еще так и не назывался. В кафе ДК пищевиков общаемся, поем песни.
Известный спор жителей двух столиц: «У кого вода мокрее?», хоть и не всерьез, но и на этот раз возникает:
- Ну, что у вас за авторы?! Даже фамилии какие-то несерьезные: Полоскин, Генкин, Клячкин, Кукин... То ли дело у нас - Визбор, Окуджава! -
Довод, конечно, сильный. Как-то и возразить нечего. Разве что Городницкого вспомнить...
Еще одна иррациональная история с фамилиями наших авторов случилась в удаленном от столиц городке, куда пригласили выступить Бориса
Полоскина и Евгения Клячкина. Непосредственно перед концертом барды случайно увидели рекламный щит, обещавший выступление артистов из
Ленинграда Клячкина и Повозкина.
Надо полагать, там ждали эксцентрический дуэт, а фамилии сочли удачными сценическими псевдонимами.
* * *
Отношения ленинградских авторов всегда были теплыми, доброжелательными. А уж в начале 60-х, когда они только узнавали друг друга, их
взаимное притяжение было просто трогательным. Представьте, например, Юру Кукина впервые поющим свой «Париж» Городницкому и Клячкину...
На углу Плеханова и Невского в старинной петербургской квартире с камином и видом на Казанский собор собирались часто и пели иногда всю
белую ночь напролет. Пили тоже.
Мне тогда очень повезло: я был приглашен аккомпанировать Александру Городницкому. В журнале с гибкими пластинками «Кругозор» Юрий Визбор
сам спел его «Канаду», мотивируя это тем, что огрубевшие в геологических экспедициях руки автора «плохо справляются с гитарой». Уверен, что
в моей жизни не случилось бы много интересного, научись в свое время Городницкий играть на гитаре!
Дуэтом пели известные тогда Володя Лосев и Валера Сачковский. Как-то Боря Полоскин пришел с Адой Якушевой. Как ее слушали! Играли все на
одной семиструнке за 7 рублей 50 копеек.
Тогда-то и удалось поближе познакомиться с Женей. Я часто выпытывал у него, как играть его песни. Очень хотелось их петь, а известных мне
по туристским песням аккордов для Жениных определенно не хватало...
И еще одна особенность: авторы тогда не воспринимались как звезды первой или не первой величины. Так, помнится, на одном из концертов
ленинградского клуба песни «Восток» собрались на сцене несколько авторов, которых сегодня с трудом припомнят и знатоки, но наряду с ними -
молодой Высоцкий и будущая звезда эстрады И. Резник. Внимание ко всем было почти одинаковым.
И все же среди ленинградцев два «авторитета» образовались довольно быстро: в части литературной - А. Городницкий, в музыкальной - Е.
Клячкин.
То, что авторская песня была идеологически вредной, - очевидно. Вспоминаю, как была организована борьба с этим злом.
Музыковед Владимир Фрумкин, замечательный человек, первым из профессионалов понявший значение и ценность авторской песни, устроил творческую
встречу в Ленинградском отделении Союза композиторов. На сцене - Александр Городницкий и Евгений Клячкин. В первых рядах - известные
композиторы, музыковеды и творческая общественность, дальше - молодежь, в основном студенты университета. Первым выступал Городницкий,
горячо принятый аудиторией от середины зала и далее.
Приговор выносил композитор Колкер. Периодически бросаясь к роялю, он долго рассказывал о нелегком труде сочинителей музыки. Закончил же
культпросвет неожиданно мирно - в том смысле, что если бы Городницкий ограничился написанием стихов, то он (Колкер) вполне смог бы пожать
ему руку.
И вот у микрофона Клячкин. Мы с Городницким оставались на сцене и видели лица в первых рядах... До, Женя недвусмысленно посягал на кусок
давно поделенного пирога. Члены Союза композиторов были ошарашены настолько, что при обсуждении Володе Фрумкину удалось предоставить первое
слово студенту ЛГУ из Польши. Парень связал услышанное с городским романсом, фольклором и французским шансоном и сказал, что почтет
за честь пригласить Клячкина и Городницкого на гастроли в Польшу. Володя предложил выслушать сужденья специалистов. Как ожидалось -
компетентные и взвешенные...
Особенно запомнилась молодая музыковед с достаточно громкой в музыкальных кругах фамилией. Назвав Женины песни «площадными», «подзаборными»
и «из подворотни», она исчерпала то, что относилось собственно к искусствоведению, и выразила глубокую озабоченность реакцией аудитории.
Имелась в виду, разумеется, ее непрофессиональная часть. Студенты хохотали и свистели, требовали к микрофону авторов. Музыковед отчаянно
призывала слушателей вернуться в лоно непорочной советской песни, поскольку «эти так называемые песни - страшная угроза хорошему вкусу».
Помогая Фрумкину, я развернул записку из зала, адресованную ей. Там было: «Я люблю тебя так, что не сможешь никак...»
Справедливости ради надо сказать, что среди профессиональных музыкантов нашлись и более объективные: по окончании встречи Клячкину было
предложено посещать при Доме композитора семинар для людей, не имеющих музыкального образования, но пишущих музыку. Он был единственным из
ленинградских бардов той поры, который не постеснялся сесть за музыкальную парту.
Но противостояние продолжалось. В набирающем всесоюзную известность клубе «Восток» снимался фильм «Срочно требуется песня», где музыковед
Энтелис вальяжно рассуждал, что ни помогать, ни мешать авторской песне не следует, так как в ближайшее время она сама тихо скончается. Пели
Окуджава и Высоцкий, ленинградские авторы. Правда, из окончательной версии фильма Клячкина с Городницким вырезали. Надо полагать, сочли,
что Фрумкин и Энтелис на экране исчерпали партийный лимит на лиц с соответствующими фамилиями.
А в «Востоке» разрешили проводить абонементные концерты, что мы, наивные, считали большой победой. Великодушия властей, однако, в этом не
было - чистый расчет! Наглухо запретить авторскую песню означало сделать ее полностью бесконтрольной в «магнитофониздате» и на кухнях. А
так - организовали худсовет, который рекомендовал (или нет!) песни к исполнению. Особенно активно трудились в этом худсовете тогдашний
директор ДК пищевиков и представитель парторганизации. Женю трепали там постоянно, других авторов - тоже бывало...
Вышестоящие идеологи также трудились исправно. Хорошо помню одного тощего молодого человека. Оловянные глазки и комсомольский значок на
лацкане аккуратного серого пиджачка:
- Полоскина можно, - солидно и строго начинает он, - Вихорева и Глазанова можно, Генкина... - он выдерживает содержательную паузу, -
пожалуй, тоже можно. Клячкина, - веско заканчивает он, нельзя!
* * *
Вспоминает моя жена Наташа.
В 60-е годы «востоковцы» очень много ездили по стране. Тогда еще не было фестивалей, да в те времена их еще и не могло быть. Эти гастроли
были полулегальными, всю ответственность делили между собой сторона приглашающая и представитель клуба «Восток», сопровождающий авторов.
Теперь известно, что все, связанное с авторской песней, находилось под неусыпным контролем КГБ. Но не очень-то мы понимали тогда, насколько
это серьезно.
К Жене у ведомства всегда был особый интерес. Казалось бы, лирик, романтик... И проявилось пристальное внимание еще до песен на стихи
Бродского.
Но эти люди не ошибались. Диссидентство было написано у Жени на лбу. Профиль и фамилия их тоже настораживали. Поэтому первый вопрос,
заданный «уполномоченным» по «Востоку», - каков моральный облик Клячкина? Откуда у него такие упаднические стихи, может дома что не так?
И я с жаром убеждала, что не знаю более примерного семьянина, любящего отца, более морально устойчивого, верного принципам...
Так вот, о гастролях. Вспоминается поездка в Ригу. Женя приехал с женой и маленькой Мариной. Это была очень красивая семья - очаровательная
блондинка Люся, глазастая Маринка и красавец Женя: «Мариночка, чем пахнут волосики у маленьких девочек? Нет, не мылом, а воробушком».
Концерт проходил на Зимнем стадионе, народу - тьма. Женю засыпали записками, поклонницы ходили следом и шептались, рассматривая Люсю.
Принимал нас Обком комсомола Латвии. Только в день отъезда они сознались мне, как много неприятностей было у них с компетентными органами.
Затребовали тексты песен, но самую криминальную по тем временам - «Песню об утреннем городе» - пропустили. А в Ленинграде ее не разрешали
петь со сцены из-за слов «...этот город - он тяжелодум...». Нельзя так о колыбели революции! Латвийские спецы не уловили этих глубоких
ассоциаций...
На юбилей клуба «Под интегралом» в новосибирский Академгородок наша делегация опоздала. Мы знали, что Женя уже там, он приехал раньше с
сольными выступлениями. Встретились только на второй день праздников - а праздновали очень широко. В пустом фойе ДК «Академия» стоял
грустный Женя, непривычно неразговорчивый и даже растерянный.
- Женя, разве ты не остаешься на юбилей?
- Нет, я уезжаю. Меня очень плохо приняли. И больше ничего не объяснил.
Потом нам рассказали, что, оказавшись перед залом, в котором, кажется, не было слушателя с ученой степенью ниже доктора наук, Женя задумчиво
произнес:
- Что бы мне вам такое спеть?.. Попроще... Боюсь, что многое вы просто не поймете.
Зал несколько оторопел и, что не удивительно, принял его прохладно. Но после Жениного отъезда среди «академиков» разгорелись жуткие споры.
Образовалась команда «клячкинистов», которая постоянно спорила с командой «визбористов». Причем к «клячкинистам» примкнули в основном те,
кто критически принимал его на концерте. «Визбористы» не принимали Клячкина в принципе, в основном потому, что его было сложно петь хором.
Вообще сейчас трудно себе представить, сколько в то время было ортодоксов. Они, например, говорили: «Если нельзя петь у костра, это не наш
автор». Позже журналист Юрий Визбор очень тепло написал в журнале «Кругозор» об авторе из Ленинграда Евгении Клячкине, чем примирил
спорщиков...
Первый абонементный концерт в клубе «Восток». Одно отделение - оркестр под управлением Анатолия Бадхена, другое - Евгений Клячкин. Как
такое могло быть? Только сейчас все встало на свои места: клуб был наблюдаемой площадкой («как здорово, что все ВЫ здесь сегодня собрались»)
и на нее разрешалось выпустить наблюдаемого автора. Именно из-за такой вот избранности и мог выступать у нас Высоцкий, именно поэтому на
сцене можно было говорить и петь почти всё почти всем. Категорически запретили только Галича и Окуджаву.
Женя выстоял этот концерт как настоящий мужчина. Он и тогда, и позже говорил то, что думал. Даже если что-то не нравилось и тем, кто его не
любил, и тем, кто любил.
* * *
Было это снежной зимой, в середине 70-х. Женя официально пригласил нас с Наташей в гости. Повод был серьезный: он второй раз женился и
хотел познакомить нас с женой. Изящная и, видимо, по натуре застенчивая Виолетта с обожанием смотрела на мужа и повелителя, который удачно
расположился непосредственно под собственным портретом, писанным маслом. Обстановка официального визита и смущенная хозяйка как-то не
располагали к легкому трепу. Но вслед за нами в прихожую вошли замечательные гости. Он и она в белых овчинных тулупах, раскрасневшиеся с
мороза. В Ленинград приехали из Польши. По-русски, впрочем, они говорили прекрасно, поскольку были филологами, специалистами по Андрею
Платонову. Недели две собирались работать в Публичке и Пушкинском доме. Разговор пошел изумительно интересный, особенно для меня: о
писателе Платонове (позор!) я слышал впервые... Женя удивил меня тогда тем, что, оказывается, прочел всего Платонова - и немногие
послереволюционные издания, и самиздат. И в последующем достаточно часто именно Женя избавлял меня от иллюзий по поводу начитанности. Как
по-настоящему интеллигентный человек, книги, музыку, живопись он знал серьезно и был к искусству и литературе неуемно любопытен.
Через год Виолетта родила девочку, которая оказалась неизлечимо больной. Так Жене выпало самое страшное - похоронить дочь; а потом, родив
дочку Анечку, умерла Виолетта. После этого рано начавший седеть Женя побелел совсем... Две девочки, две дочки, два сияния,
Два призрачных, два трепетных крыла...
