Когда тайфун ревет во мгле,
Я вспоминаю среди качки,
Что существует на земле
Любимый классик - Женя Клячкин.
( Александр Городницкий)
Я люблю Клячкина. Особенно - две его песни: "Не гляди назад" и "Псков".Мы множество
раз встречались в Израиле, подолгу беседовали - и однажды очередная беседа, неожиданно
для нас обоих, превратилась в интервью.
- Как себя чувствует в Израиле "любимый классик" Евгений Клячкин?
- Вопрос изрядно запоздал: живу здесь уже четыре года.
- Ты хочешь сказать, что в течение этих четырех израильских лет никак себя не
ощущаешь?
- Хочу сказать, что чувства смешались, и из черного, белого, розового и голубого
цветов получилась такая непонятная смесь, что трудно определить ощущения. Пока мне
стало ясно одно: если воспринимаешь страну как родную, нужно принимать и минусы ее, и
плюсы.
- Ты принял?
- Стараюсь. Было бы нечестно сказать, что принял все. Скажем, я работаю в
муниципалитете Рамат-Гана, и в моих взаимоотношениях с четырьмя-пятью коллегами в
маленьком отделе, как в зеркале, отражаются мои взаимоотношения со страной. Вначале
казалось, что я вообще не смогу работать, и чувство страха довлело над всем. Сегодня
этот страх исчез, и на смену ему пришло другое чувство: люди, с которыми работаю,
стали мне близки.
- Ты сказал, что работаешь с этими близкими тебе людьми в одном из отделов
муниципалитета. До меня донеслись слухи, что...
- Совершенно верно - работаю в отделе канализации. Но я сейчас - о другом. Я вспомнил
о своих коллегах для того, чтобы более внятно объяснить тебе свое отношение к Израилю.
Заявить, что решительно все коллеги мне симпатичны, было бы преувеличением. Но, как я
уже сказал, они мне близки, я понимаю их. Именно так нужно
п о н и м а т ь и эту страну; знать ее,
принимать такой, какова она есть. Можно, конечно, ехать в Америку, но ее не понять:
страна огромная. Израиль же, думаю, надо "объять" целиком. Это особенная страна. Я бы
очень хотел ее полюбить, но пока это сложно. А вот принять как свое - гораздо реальнее.
Это, наверное, и есть путь, по которому я сейчас иду.
- Женя, ты хочешь сказать, что в Израиле тебя что-то раздражает?
- Евреи раздражают - все остальное хорошо. Знаешь, Полиночка, не могу ответить на этот
вопрос, не привлекая мое совершенно глобальное ощущение еврейства. Оно таково: евреи
созданы Господом Богом - а в него я верю - не для того, чтобы жить вместе. Более того,
думаю, что такое "мирное сосуществование" им (нам) противопоказано. Вот это величайшее
испытание - жить вместе - мы и проходим сейчас. Мне кажется, что еврею сейчас жить в
Америке или в России намного проще. Несомненно, мы - соль любой земли, затравка, и нам
надлежит как-то реализовать себя в качестве катализатора в любой стране. А вот друг с
другом... Каждый из нас пытается применить способности, отпущенные ему Господом, - но
отпущены-то они всем нам без исключения. Мешают они друг другу, евреи-то. Израиль, на
мой взгляд, образование противоестественное.
- Тем не менее, это "противоестественное образование" дало возможность спастись
нескольким поколениям.
- Да ладно, мы-то с тобой от чего спаслись? Израиль - возможность спасения в том
случае, если, не дай Бог, повторится Катастрофа. Не произошла бы она - не было бы
Израиля. Голосование в ООН в сорок восьмом году произошло именно в результате гибели
шести миллионов евреев. Нашу волну эмиграции, алию девяностых, многие упрекают в том,
что приехали мы "на колбасу". Противно слушать. На самом деле, мы испытывали к Израилю
огромный сантимент. Мы были твердо убеждены, что нас здесь ждут.
- Ты думаешь, что это - ошибка?
- Причем, генеральная: никто тут никого не ждет. Израиль, к сожалению, страна
предельно самодостаточная. Здесь всего хватает - науки, искусства, медицины... Кстати,
не могу сказать, что местная медицина - плохая. Или искусство. Очень люблю Арика
Айнштейна, Шломо Арци - есть что любить! Только не надо говорить, что, кроме уже
имеющегося, ничего больше не нужно - нужно все. В общем, получается так: принимай
Израиль таким, какой он есть, а не примешь - тебе же будет хуже.
- Женя, ты-то чего уехал?
- Первый вызов из Израиля получил в семьдесят седьмом - мог тогда ехать куда угодно.
Но - остался. Нас, бардов, держала в плену великая иллюзия, что наш жанр - единственный
свободный (или почти свободный) от цензуры, единственное слово правды, которое может
прозвучать публично и спасти человека в мире лжи и притворства. Так и пребывал бы в
этом заблуждении и никуда бы не уехал, если бы не перестройка. Открылись шлюзы, и
выяснилось, что в этой огромной гигантской кастрюле под страшным давлением мы отнюдь
не все едины. Раньше мне было совершенно ясно, что и Валентин Распутин, и Василий
Белов, и не успевший себя проявить в конкретном вопросе, Василий Шукшин, и Евгений
Клячкин - люди одного направления. Но кастрюлю открыли, выпустили пар - и выяснилось,
что это вовсе не так. После очередного выступления общества "Память" в Румянцевском
садике в Ленинграде я написал: "Я ушел не от тех, что кричали: "Жиды", а от тех, кто
молчал, когда это кричали". Я уехал от бездарного руководства - во-вторых, и от народа
(смешно звучит, но скажу), который не оправдал моих надежд, - во-первых.
- В одной статье о тебе я прочла, что Евгений Клячкин начал писать песни на иврите.
Что это - голос крови или обыкновенная конъюнктура?
- Это - всего лишь полное незнание предмета человеком, написавшим подобное. Я не
сочинил на иврите ни строчки - просто не умею, к сожалению. Смогу ли сделать это в
будущем - вопрос, остающийся открытым. Хотелось бы надеяться. А пока песни мои перевел
на иврит Гена Гонтарь, живущий здесь уже двадцать два года. Его переводы и пою иногда;
хочу петь и в дальнейшем. А в той статье, видимо, намекали на "Девушку". Прелестная
песня, в каждом припеве которой - два слова на иврите. По мере развития отношений
девушка в начале, отказываясь, говорит "ло царих" (не нужно), а в конце, соглашаясь
"ло хашув" (не важно).
- Так ведь и русские девушки ведут себя в точности так же.
- Именно поэтому мне очень жаль, если ты сочла эту песню конъюнктурной. Я тебе больше
скажу. "Крошечная горсточка земли, но зато воистину шели-* - тоже я сочинил. А как
тебе нравится такое: "Наступает перекур, все бесэдер, бля, гамур-**?
- А, так ты - хулиган?
- Конечно. В стихах.
- И только?
- Время, конечно, берет свое, но желание и возможность похулиганить еще ощущаю.
- Все вы, барды, такие?
- Знаешь, что меня привлекло еще в 1967 году в "Мастере и Маргарите", когда роман
впервые вышел в журнале "Москва-? Хохочущий, издевающийся над глупостью разум.
Самодеятельная песня - жанр пирующего, смеющегося разума. Торжествующего и защищающего
человеческое достоинство от глупости, косности, жлобства - чего угодно. Такой жанр не
имеет права умереть - и он не умрет никогда. Примет другие обличия, вот и все. Боря
Гребенщиков как-то публично признал меня своим учителем. Так действительно сложилось
исторически. У него язык другой, но задачи те же, что и у нас. Ребята, не спешите нас
хоронить: еще поживем.
- Считаешь ли себя лирическим поэтом?
- Я всегда говорю в песнях о том, что мне мешает. Иногда - серьезно, иногда - не
слишком. Избываю из себя с помощью песен все эти "проклятые вопросы" - и остаюсь
обыкновенным, способным к дальнейшему воспроизводству, человеком.
- Надеюсь, успешно справляешься с воспроизводством?
- Дети - результат моих любовей. Помнишь: "Жена - подруга жизни, мать моих детей". Так
всегда и отчитываюсь.
- Жень, я знаю, что ты приближаешься к своему юбилею. Как будем праздновать?
- Пригласили на выступления в СНГ. Заодно и отпразднуем.
- Не боишься разочароваться? И вообще - не боишься?
- Чего бояться? Про Россию все знаю. Бандитам я не интересен: нечего брать, разве что
часы электронные. КГБ, или как они там сегодня себя называют, тоже уже не боюсь.
- Приходилось сталкиваться?
- С песнями моими как-то все обходилось благополучно. Но разговор, однако, состоялся.
Хотя, и по совершенно другому поводу. Дали мне почитать "Зияющие вершины" Александра
Зиновьева. Еду в автобусе, читаю. Сижу на низком сидении, а сзади высокое, "мне сверху
видно все". Выхожу на своей остановке с задней площадки, а меня уже ждут двое,
выскочившие с передней. Тот, что повыше, предъявляет удостоверение, а второй -
доброволец: его, паскуду, понятым взяли. Просят показать книжку, которую я только что
читал. Мямлю, что спешу на работу. Мне предлагают на выбор добровольно показать книгу
или подвергнуться обыску в ближайшей подворотне. Отказываюсь достать компромат -
"пройдемте".
- Не боялся?
- Очень даже боялся, но хорохорился. Сдаюсь, протягиваю книгу. Высокий ее забирает,
оставляет номер телефона и обещает скорую встречу. Мчусь на работу, лица на мне нет,
срочно звоню тому, у кого брал книгу; зная, что телефоны в нашем учреждении не
прослушиваются, предупреждаю об опасности. В конце рабочего дня - звонок из отдела
кадров: "Евгений Исаакович, к нам пришел режиссер с Ленфильма и хочет с вами
поговорить". Прихожу в отдел кадров - сидит мой "высокий". Освободили кабинет,
оставили нас вдвоем. "Вы эту книгу прочли?" - "Не до конца" - "Хочется узнать ваше
мнение" - "Интересно. С чем-то я согласен, с чем-то - нет". - "А вы не заметили
клеветнического освещения действительности?" - "Нет. Просто у писателя одни позиции,
а у меня - другие". "Высокий" просит все сказанное изложить на бумаге. Пишу. Что
именно - уже не имеет никакого значения. Важен факт: пишу объяснение, излагаю мнение
о прочитанном и подчеркиваю, что не со всем согласен. Больше пока ничего от меня не
требуется. Кроме одного, самого главного: "Кто вам дал эту книгу?" Говорю, что нашел.
Не верит. Лихорадочно начинаю соображать, кому бы это дело "пришить". Вспоминаю, что
только что эмигрировал мой приятель Володя Марамзин. Его и "сдаю". "Так он же уехал?"
Подробно объясняю, что как раз перед самым отъездом он и дал мне почитать злосчастную
книжку. И тут происходит нечто совершенно неожиданное. "Высокий" листает книгу - и
обнаруживает на какой-то странице инициалы "В.М." Просто совпало, представляешь? На
том история и закончилась. Безо всяких последствий. Кроме одного: пять лет после этого
мне не давали выступать.
- Женя, я горжусь тобой: ты вел себя геройски.
- А хочешь, я расскажу тебе про самый большой конфуз в моей жизни? Однажды Юра Визбор
пригласил меня в Подмосковье кататься на лыжах. Обещал интересное времяпрепровождение:
девочки и прочее. Я догадывался, что программа будет состоять не из девочек, а, как
обычно, из песен. Или - из поющих девочек. Приезжаю. Действительно, как я и
предполагал, допоздна пели песни, а наутро - катание. Юрка - ас, а я, мягко говоря,
лыжник начинающий. Дали мне "мукачи" - самое простое, что может быть, и предложили
скатиться с горки. Накануне вечером на наши песни собралось человек сто пятьдесят, и
наутро вся эта толпа пришла кататься и смотреть, как Женя Клячкин съезжает с горки.
Делать нечего - поехал. Вдруг в какой-то момент ощущаю себя так: лыжи по ступни - в
снегу, руки по плечи - в нем же. Стою я таким раком, завяз окончательно, двинуться не
могу - все наблюдают. Самое страшное заключалось в том, что никто не рискнул подъехать
ко мне: только что, накануне, я был кумиром. Таких оказалось только двое - Юра и я,
рядом стать никто осмелиться не мог. И вдруг я - в таком аховом положении... Надо
вызволять, но спасатель должен быть на соответствующем уровне. Ну и, естественно,
подъехал через какое-то время единственный, кто на уровне: Юрка. Разворачивается, идет
вынимать меня по частям. Сперва руки освободил из плена, но встать все равно не могу:
ноги глубоко в снегу завязли. Тогда Визбор меня просто кладет и отстегивает лыжи. Я
пережил в тот момент самый страшный позор в своей жизни. В переделке с КГБ чувствовал
себя корифеем, человеком, мужчиной, а здесь кем? Дерьмом! Какие после такой истории
могут быть девочки? Все кончилось, не начавшись.
- Бедные девочки, бедный Визбор... А ты вообще неспортивный человек?
- Занимался "зальным" видом спорта - гимнастикой. Ты только представь себе: красивая
фигура, выхожу на пляж - девочки падают. Слева - влево, справа - вправо. А я прохожу
по образовавшемуся коридору, не глядя по сторонам, - мечта поэта. Сбылось... Я окончил
школу с серебряной медалью. Когда ее вручали, одна из моих знакомых девочек (всегда
старался их иметь как можно больше), сказала: "Надо же, а я думала, ты умеешь только
вертеться на турнике". Большего комплимента я никогда - ни до, ни после - не слышал, и
именно в тот момент ощутил жизнь во всей ее полноте.
