Вечером вы садитесь в поезд.
Все поезда на юг отправляются из больших городов вечером: так удобнее для пассажиров, и не надо терять рабочий день, и лучше в пути проспать ночь, чем ехать целый
день. И много еще других соображений в пользу того, что выезжать нужно именно вечером.
Итак, вы получаете постель, бегло знакомитесь с соседями по купе и так же бегло наблюдаете проходящими мимо (туда — женщина в костюме, обратно — женщина
в халате, мужчина в майке и в подтяжках, парень и девушка — оба в спортивных костюмах), и вы легко догадываетесь, как именно будут проводить свой отпуск в на юге
женщина в халате, мужчина в подтяжках и парень с девушкой. Все предельно ясно, поскольку вы трезвый человек с хорошим воображением и немного склонный обобщать. Все
ясно, и вы ложитесь спать.
Утром вы встаете, завтракаете, выходите в коридор и смотрите в окно. Вы смотрите в окно и даже не можете предположить, что стоите на пороге очень важного события, и
оно скоро будет. Очень скоро. Вот уже поезд замедляет ход около какой-то маленькой полуюжной станции.
Сейчас свистнет дежурный, ему отзовется ваш тепловоз, вдоль всего состава пробежит лязгающая волна, натягивая
сцепки, — и вы увидите, как вначале прогулочным шагом, потом быстрым, потом так, что и не угнаться, двинутся вам
навстречу и дальше — от вас — деревянное здание станции, полосатый шлагбаум у переезда, и совсем уже быстро — шпалы соседнего пути, красная фуражка дежурного, семафор,—
и начнется...
Ближайшие столбы, делая вид, что придвигаются навстречу к вам очень медленно, вдруг со свистом вырвутся из своих гнезд и, пролетев стоя за секунду полсотни метров,
степенно удаляются как ни в чем не бывало. А дальние башни начинают плыть в одном с вами направлении, и все же медленнее, чем вы, и потому отстают.
И понемногу устанавливается новый режим поведения вещей в мире движения. Все близкие предметы, как в горловину, мчатся в русло между вами, неподвижным
в летящем поезде, и тем дальним пространством, которое хотя и медленно, но все же движется в одну сторону с вами. И границы между этими двумя потоками нет. И
все, все на свете отстает от вас, даже облака сдвигаются куда-то к вашим ногам, как одеяло. И тогда вы понимаете,
что с вещами произошла какая-то перемена, и это слово наполняет вас, как музыка, и вы робко спрашиваете себя: «А что со мной? Какая перемена происходит со мной?»
И кто-то ужасно веселый вопит в вас: «Неизвестно!! Но какая разница?!» А разница есть, и вы ее скоро почувствуете.
Севший в этот поезд таким умным и все понимающим, вы вдруг обнаружите в себе поразительные изменения ваших склонностей. Если прежде вы стремились как можно
скорее объяснить себе явления, а объяснив — зевнуть и отвернуться (ибо в самом деле — что же еще остается делать с вещами лишенными загадок), то теперь вы окружаете
эти же самые вещи десятками вопросов, и вас радует не новый ответ, а новый вопрос. Удивительное дело! Мир необъяснимый оказывается куда интереснее мира понятного.
И внутренне подпрыгнув от радости, вы уже видите загадку в каждом попутчике. И женщины, чувствуя радостное удивление в ваших глазах, вдруг прозревают и становятся
теми, кто они есть на самом деле — прекрасными богинями, гордыми и естественными. И мир вокруг вас населяется красивыми людьми и вещами, полными загадок.
С этого момента вы в отпуске.
***
Все новое начинается банально. На одной из станций свистнет дежурный, ему откликнется ваш тепловоз, вдоль всего состава пробежит лязгающая волна, натягивая сцепки,
и — вначале прогулочным шагом, потом быстрым, потом — бегом, потом так, что и не угнаться, двинутся вам навстречу и дальше от вас деревянное здание станции,
полосатый шлагбаум у переезда, платформа, красная фуражка дежурного, семафор, — и начнется: ближайшие столбы делая вид, что придвигаются навстречу к вам очень
медленно, на деле же, когда остается до вас каких-нибудь пятьдесят метров, вдруг со свистом вырвутся из своих гнезд и, за секунду пролетев сто метров, как ни в чем не бывало
степенно удаляются, стоя так же прямо, а дальние башни начинают плыть в одном с вами направлении, и все же медленнее, чем вы, и потому отстают. И когда вы поймете, что
все, все на свете отстает от вас, даже облака вы сдвигаете с себя к ногам, как одеяло, вот тогда-то в вас и прозвучит то
единственное слово, ради которого и была, собственно, затеяна вся эта кутерьма: перемена! Что же на что мы меняем?
И что же вы увидите на какой-нибудь маленькой полуюжной станции, где уже настолько тепло, что пассажиры из встречного — с юга — поезда выходят на платформу в
майках, гордые своим загаром, а женщины — в южных шортах, делая вид, что это еще не конец, — и уже не настолько тепло, чтобы там могли расти экзотические кипарисы?
Что вы увидите там, если время — конец июля, а вы сами — реалист, немного склонный к обобщениям? О-о, вы много тогда увидите. А присочините — еще больше. Не
это ли и есть реализм? Вы сразу же и без запинки поделите толпу высыпавших из встречного поезда пассажиров на несколько больших категорий. Например, полные лысоватые
мужчины в пижамных брюках, пожилые женщины и хрупкие девушки с не накрашенными губами и ресницами — это, конечно, жители санаториев и пансионатов, не выносящие
жаркого июльского солнца. А группа веселых бородачей с рюкзаками и гитарами и девушек с крепкими ногами и лицами, съеденными солнцем до белизны, — это вездесущее
племя туристов!
И еще одна категория девушек — глаза их ярки, а губы — привлекательны. Около них ходят и те, что в пижамах, но помоложе, и те, что с бородами, но почище. И
это вам тоже понятно.
И поделив их и тем самым очертив круг их интересов, вы невольно и бессознательно вырастаете в собственных
глазах, ведь для этого только и нужен был, собственно, такой анализ.
Это — если вы реалист. И не беда, если в эту схемку кое-что не укладывается. Например, эта пара, что прогуливается у самого края платформы. Что общего у этого парня
с дубленым лицом и в тяжелых ботинках с девушкой бледной, ноги которой — и это сразу чувствуется — никогда не знали горной тропы? И как странно смотрят
они друг на друга. И, гуляя, он не кладет ей руку на талию. А впрочем, что тут особенного. И во-вторых — всякое исключение только подтверждает правило. Трезвый реалист,
склонный к обобщениям, всегда может утешиться таким способом, и довольно легко. И кроме того, этой пары можно и не заметить. Так же как не заметить, что лица
людей в каждой группе не совсем одинаковы. Более того — совсем не одинаковы. Да, но зачем нам все это замечать, когда и так все ясно?!
Так рассуждали бы мы с вами, если бы были реалистами, немного склонными к обобщениям. Но мы ведь не реалисты.
А что подумали бы мы, будь мы с вами романтиками?
